Роль отца в воспитании детей
Этот аспект всегда был объектом изучения психологов и специалистов в области детской психологии. Психоаналитический взгляд на отцовскую функцию за последние сто лет претерпел значительные изменения и сильно расширился: изначально роль отца рассматривалась с эдипальной стадии развития, впоследствии внимание было обращено и на доэдипальные стадии. В триангуляции первичных отношений мать-ребенок-отец ребенок получает необходимый опыт установления объектных отношений, в которых он воспринимается как отдельная личность, признаваемая и поощряемая, в значительной степени с помощью отца, и может нетравматично и естественно сепарироваться от матери. Отец выполняет роль третьего, или внешнего первичного объекта, и участие отца в воспитании, особенно на символическом уровне, крайне важно.
Но что, если взглянуть на данный символизм из позиции мифологии, а именно — сказок? В данной статье мы ставим перед собой целью развить и дополнить исследование отцовской функции/ функции третьего через ту символизацию, в которой вырастает ребенок, коей могут являться сказки, легенды, семейные или народные предания.
На этом моменте обратимся к одному из самых популярных аналитических кейсов — случаю Человека-Волка Зигмунда Фрейда, где Панкратову приснился знаменитый сон с шестью-семью белыми волками, сидящими на дереве. Образ волка преследует пациента постоянно: «У него была книга с картинками, в которой был изображен волк, стоявший на задних лапах и широко шагавший. Когда ему попадалась на глаза эта книга, он начинал исступленно кричать, боясь, что придет волк и сожрет его» (Фрейд, 1996, с.162), историю с пирамидой из волков, гнавшимися за портным, рассказывал и дедушка.
На этом моменте обратимся к одному из самых популярных аналитических кейсов — случаю Человека-Волка Зигмунда Фрейда, где Панкратову приснился знаменитый сон с шестью-семью белыми волками, сидящими на дереве. Образ волка преследует пациента постоянно: «У него была книга с картинками, в которой был изображен волк, стоявший на задних лапах и широко шагавший. Когда ему попадалась на глаза эта книга, он начинал исступленно кричать, боясь, что придет волк и сожрет его» (Фрейд, 1996, с.162), историю с пирамидой из волков, гнавшимися за портным, рассказывал и дедушка.
В своей статье Фрейд проводит связь между образом волка и мужскими фигурами, задаваясь вопросом о влиянии сказок и ярких образов из них: «Страх перед отцом был сильнейшим мотивом его заболевания, и амбивалентная установка ко всякому заместителю отца господствовала во всей его жизни, как и в его поведении во время лечения. Если волк был у моего пациента только первым заместителем отца, то возникает вопрос, имеют ли сказки о волке, который пожирает козлят, и о Красной Шапочке своим скрытым содержанием что-либо другое, чем инфантильный страх «перед отцом»? У отца моего пациента была, кроме того, привычка «ласково бранить» сына (что не редкость в обращении с детьми), и угроза в шутку «я тебя съем» в первые годы, вероятно, не раз была произнесена, когда позже строгий отец, играя, ласкал своего маленького сына» (Фрейд, 1996, с.171).
Как мы видим, в кейсе пациента Фрейда игривые угрозы отца в сторону своего сына, вербализированные во фразе «Я тебя съем!», усугубились мифологией сказок, в сюжете которых ребенка настигал факт съедения более сильной и властной фигурой: «Одна моя пациентка рассказала мне, что оба ее ребенка никогда не могли полюбить дедушку, потому что, играя с ними, он их часто пугал тем, что вскроет им живот» (Фрейд, 1996, с.171) .
Таким образом фигура отца/ третьего и ее функция становится небезопасной для ребенка, ассоциируясь со страхом уничтожения, кастрации, поглощения — иными словами, с волком, что позволяет нам говорить о возможности патологичного влияния роли третьего на психоэмоциональное развитие индивида.
Отцовство играет важную роль в формировании личности ребенка. Согласно методу Фрейда, отношения с отцом могут оказать существенное влияние на психическое развитие ребенка. Участие отца в воспитании способствует формированию самооценки, уверенности и стабильности у ребенка.
Исходя из этой точки зрения, наше внимание привлек сюжет сказки «Красная Шапочка». Являясь одной из самых популярных историй, она пересказывалась в многочисленных интерпретациях у разных народов, находя отражение и в современных трактовках, где объекты становятся порой более сексуализированными, а роль номинальной и реальной отцовской фигуры то появляется, то вытесняется. Однако перед разбором данного кейса обратимся к психоаналитической теории, исследовавшей проблематику фигуры отца/третьего.
Исходя из этой точки зрения, наше внимание привлек сюжет сказки «Красная Шапочка». Являясь одной из самых популярных историй, она пересказывалась в многочисленных интерпретациях у разных народов, находя отражение и в современных трактовках, где объекты становятся порой более сексуализированными, а роль номинальной и реальной отцовской фигуры то появляется, то вытесняется. Однако перед разбором данного кейса обратимся к психоаналитической теории, исследовавшей проблематику фигуры отца/третьего.
Эволюция роли отца в психоаналитическом подходе
В рамках психоаналитической теории постепенно складывалось достаточно тонкое и разнообразное понимание сложностей отцовства — как в фактической, так и в символической областях. Фокус на отце имеет три концептуальных волны, первая из которых начинается еще с основополагающих работ Фрейда.
Фрейд всегда проявлял интерес к месту отца в психике ребенка и особенно к роли символического отца в начале процесса перехода от природы к культуре. Весь основополагающий миф как психоанализа, так и культуры опирается на представление о символическом отце. Перельберг достаточно подробно исследовала эволюцию фрейдовского понимания роли отца для формулирования вышеуказанной основополагающей конструкции (Perelberg, 2015). Так, отец психоанализа сначала изучал роль реального отца в соблазнении дочери (Sullivan, 1959), а затем анализировал собственные сны, в которых обнаружил значение фантазий бессознательного и амбивалентного отношения к отцу (Freud, 1983). В дальнейшем Фрейд провел разграничение между «убитым» нарциссическим отцом доисторического периода и «мертвым» символическим отцом, который метафорически убит внутренне (Freud, 1991).
Согласно Фрейду, отцеубийство есть «основное преступление человечества» (Freud, 1989, стр. 183), именно оно послужило источником вины; в качестве исторической, культурной и, что наиболее важно, психической реальности, сформировало психическую жизнь. Развитие идеи о довольно абстрактной отцовской функции, которая врывается в первичное слияние ребенка с матерью, при этом включая в себя первичную идентификацию с первичным отцом личной предыстории, было осуществлено в работе над структурно выстроенной теорией, где эмоциональное отношение с изначальной отцовской идентификацией увязывалась с Я-идеалом (против Супер-Эго) (Freud, 2014).
Основная идея первой волны в том, что символическая отцовская функция, в отличие от отношений в семье с матерью, незаметна, скрыта и не может быть сведена к воплощению чувственной сферы. От чувственной сферы матери ребенок переходит под влияние мыслительной сферы отца.
Лакан стал первым аналитиком, определившим концепцию термина «мертвый отец», использованного еще Фрейдом, и, следовательно, продолжил и развил теории первой волны, добавив свое видение: символический порядок становится первичным через фактические, реальные действия отца (Lacan 1966, 1974, 2005). Отец – объект желания матери, отсюда, вторгаясь в нарциссические отношения матери и ребенка, отцовская функция разделяет мать и ребенка через установление табу на инцест. Для обозначения Отца автором Закона и перехода от Воображаемого к Символическому порядку, «убийство отца» становится необходимым (Lacan, 1966, с.556). Символический Отец, представляя собой символическую основу разделения и отречения, десексуализации и идеалов, а также альтернативу безумию, «в той мере, в какой он означает этот Закон, действительно является мертвым Отцом» (Lacan 1966, с.557).
Фрейд всегда проявлял интерес к месту отца в психике ребенка и особенно к роли символического отца в начале процесса перехода от природы к культуре. Весь основополагающий миф как психоанализа, так и культуры опирается на представление о символическом отце. Перельберг достаточно подробно исследовала эволюцию фрейдовского понимания роли отца для формулирования вышеуказанной основополагающей конструкции (Perelberg, 2015). Так, отец психоанализа сначала изучал роль реального отца в соблазнении дочери (Sullivan, 1959), а затем анализировал собственные сны, в которых обнаружил значение фантазий бессознательного и амбивалентного отношения к отцу (Freud, 1983). В дальнейшем Фрейд провел разграничение между «убитым» нарциссическим отцом доисторического периода и «мертвым» символическим отцом, который метафорически убит внутренне (Freud, 1991).
Согласно Фрейду, отцеубийство есть «основное преступление человечества» (Freud, 1989, стр. 183), именно оно послужило источником вины; в качестве исторической, культурной и, что наиболее важно, психической реальности, сформировало психическую жизнь. Развитие идеи о довольно абстрактной отцовской функции, которая врывается в первичное слияние ребенка с матерью, при этом включая в себя первичную идентификацию с первичным отцом личной предыстории, было осуществлено в работе над структурно выстроенной теорией, где эмоциональное отношение с изначальной отцовской идентификацией увязывалась с Я-идеалом (против Супер-Эго) (Freud, 2014).
Основная идея первой волны в том, что символическая отцовская функция, в отличие от отношений в семье с матерью, незаметна, скрыта и не может быть сведена к воплощению чувственной сферы. От чувственной сферы матери ребенок переходит под влияние мыслительной сферы отца.
Лакан стал первым аналитиком, определившим концепцию термина «мертвый отец», использованного еще Фрейдом, и, следовательно, продолжил и развил теории первой волны, добавив свое видение: символический порядок становится первичным через фактические, реальные действия отца (Lacan 1966, 1974, 2005). Отец – объект желания матери, отсюда, вторгаясь в нарциссические отношения матери и ребенка, отцовская функция разделяет мать и ребенка через установление табу на инцест. Для обозначения Отца автором Закона и перехода от Воображаемого к Символическому порядку, «убийство отца» становится необходимым (Lacan, 1966, с.556). Символический Отец, представляя собой символическую основу разделения и отречения, десексуализации и идеалов, а также альтернативу безумию, «в той мере, в какой он означает этот Закон, действительно является мертвым Отцом» (Lacan 1966, с.557).
Вторая волна характеризуется понятиями: притяжение и разделение, диадический и триадический реальный отец.
Немногие аналитики, среди которых Анна Фрейд (Freud & Burlingame, 2014) и Винникотт (Winnicott, 1960, 1969), обращали внимание на развитие реальных отношений отца и ребенка. Однако вскоре произошел монументальный сдвиг, начавшийся со второй волной теоретизирования в 1970-х и начале 80-х гг. Фокус перенесся на фактического отца как человека с ребенком, сперва на доэдипальной фазе. Он сформировался благодаря работам Абелина (1971, 1975, 1980), Росса (1979), Гринспена (1982), Херцога (2008) и Блоса (1984, 1985). Кульминацией второй волны стала работа под редакцией Кэта и его коллег (Cath et al., 2013a; Cath et al., 2013b), в которой свое развитие нашли идеи Фрейда, им самим так до конца и не сформулированные, среди которых – упущенные аспекты мифа об Эдипе, спровоцированные фактическими бессознательными комплексами отца и матери Эдипа (Zepf et al., 2016), дополненные наблюдениями и клиническими данными. Таким образом мы приходим к более глубокому пониманию интрапсихического воздействия, влияющего на телесно-сенсорное, эмоциональное и интеллектуальное взаимодействие и привязанность в диадных отношениях. На сегодняшний день ясно, что такое воздействие часто начинает действовать еще до того, как возникают функции разделения и кастрации триадного отца.
Деятельность реального отца на доэдипальной стадии помогает сформировать диадическую связь, полную любви и доверия, негендерные отношения между отцом и сыном (Blos, 1984, 1985; Diamond, 1998, 2007) и идентификационную любовь между отцом и дочерью (Benjamin, 1990, 1991). Стремления мальчика к убийству отца как того, кто отлучает его от матери, несколько сдерживаются желанием отца к сыну и идентификацией отца с сыном, которого он может присвоить себе в качестве альтернативы более закрытому слиянию матери и ребенка (Campbell 1995). Убийственные порывы легче сводятся к фантазиям и через это трансформируются в здоровую конкуренцию, поскольку вовлеченный отец способен сдерживать гнев как свой, так и сына, при помощи своего авторитета для того, чтобы побудить сына учиться, творить и работать (Diamond, 1998, 2007).
Затем последовал вызов патриархальным основам психоанализа с сопутствующими ему возвышением символического авторитета отсутствующего отца, эдиповым комплексом и гендерным неравенством. Феминистически настроенные аналитики (Benjamin 1990; Freeman 2008) выдвинули свои утверждения, что символический отец должен быть заменен или вытеснен реальным отцовским участием, а не включен наравне с ним в психоаналитическую концепцию отца. Символический отец и отцовская функция остаются необходимыми, хотя на них влияет фактическое присутствие отца, а также способность матери поддерживать его участие в развитии ребенка.
Перельберг придерживается иной точки зрения, полагая, что символический отец и отцовская функция – это основополагающие мифы психоанализа и культуры. Будучи отражением более абстрактного уровня концептуализации, действительное присутствие отца не может оказать влияние на символическое функционирование (Perelberg, 2015). Однако клинические данные, предоставленные аналитиками второй волны, а также теоретиками третьей волны, прямо указывают на то, что реальное присутствие или отсутствие отца, а также его одобрение матерью влияют как на развитие, так и на поддержание символических и отцовских функций. И все же сложные отношения между фактическими и символическими отцовскими функциями остаются не до конца ясными.
Третья волна характеризуется сложным взаимодействием между реальным и символическим отцовством, а также внутренними репрезентациями и триадной реальностью.
Теории третьей волны синтезируют классическую теорию и теорию объектных отношений, интерсубъективные, полевые аспекты и аспекты привязанности. Отец воспринимается как сложное сочетание его реального присутствия, символического функционирования и внутреннего представления его в сознании ребенка и в сознании матери. Существуя вместе с матерью и ребенком, отец одновременно и символическая фигура, и реальная личность. Именно так он менее теряется «в тени вездесущей заботливой матери» (Freeman 2008, стр. 115).
Соотношение реальной, символической и репрезентативной отцовской функцией вызывает споры в психоаналитической среде, к тому же роли отцов и матерей постоянно меняются. Андре Грин (Green, 2009) высказывал французский/европейский взгляд, в котором отец не внушает страх, но обладает характеристиками отца-матери (Faimberg, 2013). Эта идея предполагает, что «слишком безопасное» присутствие отца ослабляет или нивелирует его символическую функцию. У Грина подсвечивается беспомощность «мертвого» отца, по сравнению с реальным непосредственным отцовским участием, отчасти, потому как приятный и продолжительный контакт ребенка и его отца может приводить к возникновению чувства страха и вины (Green, 2009).
Совершенно иной подход у североамериканских аналитиков, на которых большое влияние оказывает эго-психология, исследования привязанности, современный феминизм, интерсубъективность и теории отношений. Они рассматривают все эти меняющиеся механизмы как признак «большей силы, авторитета и живости отцовской функции» (Myers, 2009, с. 192), возможно под влиянием присутствия отца. Как фактическое участие отца влияет на его символическую функцию и на отцовскую репрезентацию, пока неясно. Для объяснения этого необходима дальнейшая работа по изучению особенности взаимодействия реального и символического.
Фундаментальная «кормящая триада», в которой воспитание отца эмоционально поддерживает мать, пока она держит ребенка (Casement, 1985), становится основой способности младенца удерживать трехсторонние отношения. Такую трактовку предлагают швейцарские аналитики, показавшие, что младенец, находящийся в контакте с одним из родителей, периодически спонтанно смотрит на другого родителя, чтобы вовлечь его или ее тоже (Fivaz-Depeursinge and Corboz-Warnevy, 1999; Fivaz-Depeursinge et al., 2010; Lichtenberg 2008). Получается, что, вне зависимости от своего фактического присутствия, отец будет вездесущим третьим в треугольнике бессознательных связей «мать-ребенок» и «отец-ребенок»; но эти связи с легкостью могут быть нарушены латентными конфликтами в родительских отношениях (Von Klitzing K. et al, 1999).
Деятельность реального отца на доэдипальной стадии помогает сформировать диадическую связь, полную любви и доверия, негендерные отношения между отцом и сыном (Blos, 1984, 1985; Diamond, 1998, 2007) и идентификационную любовь между отцом и дочерью (Benjamin, 1990, 1991). Стремления мальчика к убийству отца как того, кто отлучает его от матери, несколько сдерживаются желанием отца к сыну и идентификацией отца с сыном, которого он может присвоить себе в качестве альтернативы более закрытому слиянию матери и ребенка (Campbell 1995). Убийственные порывы легче сводятся к фантазиям и через это трансформируются в здоровую конкуренцию, поскольку вовлеченный отец способен сдерживать гнев как свой, так и сына, при помощи своего авторитета для того, чтобы побудить сына учиться, творить и работать (Diamond, 1998, 2007).
Затем последовал вызов патриархальным основам психоанализа с сопутствующими ему возвышением символического авторитета отсутствующего отца, эдиповым комплексом и гендерным неравенством. Феминистически настроенные аналитики (Benjamin 1990; Freeman 2008) выдвинули свои утверждения, что символический отец должен быть заменен или вытеснен реальным отцовским участием, а не включен наравне с ним в психоаналитическую концепцию отца. Символический отец и отцовская функция остаются необходимыми, хотя на них влияет фактическое присутствие отца, а также способность матери поддерживать его участие в развитии ребенка.
Перельберг придерживается иной точки зрения, полагая, что символический отец и отцовская функция – это основополагающие мифы психоанализа и культуры. Будучи отражением более абстрактного уровня концептуализации, действительное присутствие отца не может оказать влияние на символическое функционирование (Perelberg, 2015). Однако клинические данные, предоставленные аналитиками второй волны, а также теоретиками третьей волны, прямо указывают на то, что реальное присутствие или отсутствие отца, а также его одобрение матерью влияют как на развитие, так и на поддержание символических и отцовских функций. И все же сложные отношения между фактическими и символическими отцовскими функциями остаются не до конца ясными.
Третья волна характеризуется сложным взаимодействием между реальным и символическим отцовством, а также внутренними репрезентациями и триадной реальностью.
Теории третьей волны синтезируют классическую теорию и теорию объектных отношений, интерсубъективные, полевые аспекты и аспекты привязанности. Отец воспринимается как сложное сочетание его реального присутствия, символического функционирования и внутреннего представления его в сознании ребенка и в сознании матери. Существуя вместе с матерью и ребенком, отец одновременно и символическая фигура, и реальная личность. Именно так он менее теряется «в тени вездесущей заботливой матери» (Freeman 2008, стр. 115).
Соотношение реальной, символической и репрезентативной отцовской функцией вызывает споры в психоаналитической среде, к тому же роли отцов и матерей постоянно меняются. Андре Грин (Green, 2009) высказывал французский/европейский взгляд, в котором отец не внушает страх, но обладает характеристиками отца-матери (Faimberg, 2013). Эта идея предполагает, что «слишком безопасное» присутствие отца ослабляет или нивелирует его символическую функцию. У Грина подсвечивается беспомощность «мертвого» отца, по сравнению с реальным непосредственным отцовским участием, отчасти, потому как приятный и продолжительный контакт ребенка и его отца может приводить к возникновению чувства страха и вины (Green, 2009).
Совершенно иной подход у североамериканских аналитиков, на которых большое влияние оказывает эго-психология, исследования привязанности, современный феминизм, интерсубъективность и теории отношений. Они рассматривают все эти меняющиеся механизмы как признак «большей силы, авторитета и живости отцовской функции» (Myers, 2009, с. 192), возможно под влиянием присутствия отца. Как фактическое участие отца влияет на его символическую функцию и на отцовскую репрезентацию, пока неясно. Для объяснения этого необходима дальнейшая работа по изучению особенности взаимодействия реального и символического.
Фундаментальная «кормящая триада», в которой воспитание отца эмоционально поддерживает мать, пока она держит ребенка (Casement, 1985), становится основой способности младенца удерживать трехсторонние отношения. Такую трактовку предлагают швейцарские аналитики, показавшие, что младенец, находящийся в контакте с одним из родителей, периодически спонтанно смотрит на другого родителя, чтобы вовлечь его или ее тоже (Fivaz-Depeursinge and Corboz-Warnevy, 1999; Fivaz-Depeursinge et al., 2010; Lichtenberg 2008). Получается, что, вне зависимости от своего фактического присутствия, отец будет вездесущим третьим в треугольнике бессознательных связей «мать-ребенок» и «отец-ребенок»; но эти связи с легкостью могут быть нарушены латентными конфликтами в родительских отношениях (Von Klitzing K. et al, 1999).